Обесценивание

Когда наконец стало можно закрыть рот, и жалкое дрожжащее желе по имени Михаил Сергеевич стекло с кресла, доктор сказала мне:

— Психиатр – самая страшная для меня профессия.

— Да что вы говорите, — ответил я саркастически, — готов поспорить по этому вопросу!

Но тут из-за спины стоматолога вышел мой Критик. Брезгливо оглядываясь, он отряхнул невидимые пылинки с костюма от Армани и присел на круглую табуреточку.

— Что, хреново тебе, — спросил он участливо, — а если бы ты не был бы таким дебилом, то мог бы заработать на стоматологию под общим наркозом. К сорока-то годам. Но ты – дебил. Другие к твоим годам имеют Бентли и яхты. А ты, ну, что уж тут скажешь, сплошное разочарование. Ничего не добился. Ни-че-го-шень-ки.

Меня немного ведёт и вдруг появляться воспоминание:

— Мне четыре года. Я научился втыкать в пластилиновый шарик голубиное перо. Если эту штуку скинуть с балкона, она начинает крутиться как вертолётик и медленно спускается на землю. Бабки на лавочке испуганно шарахаются. Они всегда настороже. Мишу хлебом не корми, дай что-то скинуть вниз. Я счастливо визжу и бегу, бегу, бегу по лестнице вниз из квартиры, чтоб подобрать свой пернато-пластилиновый вертолётик и снова бросить его с балкона.

— Мне пять или шесть лет. Я крепко вцепился в руль. Отец открутил от заднего колёса велика два боковых колёсика и я впервые еду без них. Кручу педали, замирая от страха и восторга. Отец бежит рядом, придерживая рукой мой руль. И восторг от того, что я еду “как большой” переполняет меня.

— Мы с пацанами стырили с кухни пластмассовые крышки для банок, проделали в центре дырки и надели их на длинные ветки, отломанные от пыльных американских клёнов. Мы – мушкетёры. Сражаемся, пока ветки полностью не измочалятся. Потом идём домой обедать, обнявшись и выводя тонкими голосками “мерси ку-ку”.

— Школьная форма – красивая, синяя, но её надо гладить. Мама показывает мне как надо мочить и накладывать на брюки марлю. Но мне страшно пшикать пальцем об утюг, чтоб проверить, горячий ли он. Поэтому пытаюсь на него плевать. С третьего раза попадаю. Утюг шипит. Можно гладить, высунув от усердия язык.

— Меня принимают в пионеры, я повторяю про себя слова клятвы пионера СССР, чтоб не забыть. Уральский ветер срывает с деревьев жёлтую листву, и она летит сквозь школьный двор юркими золотистыми змейками. А через несколько недель мы всей семьёй приземлимся в Воронеже, где во всю ещё тепло, солнечно и вообще сентябрь – считается летом.

— Нашли старое корявое бревно, бросили его в пруд и усевшись вчетвером гребем как папуасы на каноэ. Жара под сорок, вода в пруду горячая, дети и взрослые ныряют, плавают на камерах от тракторов, загорают. А мы прыгаем с брёвна как пираты с борта горящей шхуны.

— Картошку выкопали, собрали по мешкам, ждём трактор. Уже вечер. Горит сложенная в холм сухая ботва, под ней лежит и запекается картошка. Мы сидим на мешках, мимо нас ведут домой коровье стадо. Коровы мычат, просят, чтоб их подоили. Из соседнего дома доносится голос Якубовича: “Сектор приз на барабане! “. Постепенно темнеет, от речки Вонючки тянется туман. Картошка жжёт ладони, перебрасываю её, чтоб остыла, тянусь за солью. Пальцы чёрные, под ногтями – тонна земли, но плевать. Сейчас-сейчас, картошечка, сейчас я тебя стрескаю!

— Егор берёт гитару, поёт “Я тебя никогда не забуду, я тебя никогда не увижу”. Голос у него обалденный, сильный, глубокий, профессионально поставленный. Мишка Хигер на соседней койке сидит по-турецки, положил подушку на ноги и двумя расчёсками выбивает на ней ритм. Он хочет стать барабанщиком в рок-группе. За окном стеной снег, свет синего фонаря, еле пробиваясь, освещает стол, чай, сало и стыренный за ужином хлеб. Лампу в комнате зажигать нельзя. Уже был отбой и дежурный воспитатель смотрит по окнам, кто не спит.

— Я сдаю вступительный экзамен по химии. Уже больше часа. Вопросы из билета давно отвечены, меня пытаются завалить и гоняют по всем темам. Соли хлорноватой кислоты, амины, расчет реакции полимеризации глюкозы… Завалить меня не смогут. Но вот физо я пройду по нижней границе, едва успев выбежать стометровку из 13 секунд.

— Люди с теплохода машут нам руками. Я сижу на гранитном парапете набережной у Троицкого моста. Он задрался вверх, прямо в фиолетовое небо. Два часа ночи, уже светает. Люди вокруг галдят, смеются, пьют пиво и вино. Кто-то танцует, кто-то целуется, группа панковатых поёт: “Будь как дома, путник, я ни в чем не откажу”. Во мне бурлят рифмы, строчки складываются в стих, который я не запомню и будут потом много лет пытаться отыскать в памяти.

— Авилов бреется у металлического зеркала в коридоре. Бритва механическая, с подзаводом. Он киноактёр, каскадёр, каратист, после ДТП у него буквально нет половины мозга, поэтому он сейчас в режимном отделении психиатрической больницы. Вдруг лицо его меняется. Он замирает, с удивлением смотрит на бритву в руке и вдруг с размаху швыряет её в зеркало. Потом оборачивается ко мне, лицо злобное, оскаленное, редкие жёлтые зубы быстро-быстро ходят вверх-вниз. Мы с заведующим хватаем длинную скамью за края, и прижимаем его к стене, так чтоб он не мог достать нас ногами. Медсестра колет десять кубиков релахи.

— Рыжий котёнок выгнул спину в игровом нападении на меня. Так старается идти бочком, что перекувыркивается через голову. Котёнка зовут Бутявка. А полное имя – Бутява Бутявовна Энгельгардт, в девичестве Айзеншпис. Я смеюсь, сидя на квадратной табуретке, бабки под окном замолкают, прислушиваются. Завтра услышу, что “а новый-то жилец справа наркоман, наверное”.

— Я подвешиваю рентгенограмму на негатоскоп и понимаю, что вижу либо саркоидоз, либо рак лёгких. Листаю карту, ищу анализы, пишу направление на компьютерную томографию органов грудной клетки. 2009 год, томографов в городе всего два, на них очередь в несколько месяцев, иду к заведующему, с пачкой бумаг в руке, на лестнице они вываливаются, люди бросаются их подбирать.

— Мужик перестаёт дышать прямо у нас на глазах. Жена только и успела сказать, что “ему пить нельзя, он не пьёт”. Глаза мужика застывают, скуластое худое небритое лицо вытягивается. Ира судорожно начинает звонить на подстанцию, вызывая на нас БИТов. Я стаскиваю мужика на пол с дивана, начиная качать. Из-под подушки на диване выкатывается пустая бутылка водки. Хоть и кололи в сердце адреналин длинючей иглой, но так и не откачали. Это был мой первый труп.

— Доктор, на вас снова написали благодарность! Даже просят наградить. Секретарь в поликлинике, девушка с говорящей фамилией Демонова, смотрит на меня с восхищением. И это бесит главврача. Он устраивает мне разнос за какую-то запятую в направлении на МСЭ.

— Она инвалид, второй степени, бессрочно. Маниакально-депрессивный психоз. Сейчас опять хочет всё поджигать. Заберите её в больницу.

— Вы опекун?

— Да, я опекун, поеду с вами на своей машине, вы же потом меня с Новой домой не отвезёте.

— У нас может быть другой вызов.

Девушке 19 лет, она в мании, игриво смотрит на нас, гладит себя по плечам, говорит томным голосом: “Мальчики я с вами куда угодно поеду, только чтоб не скучно было”.

— Михал Сергеич, может кольнëм на дорогу, шальная она какая-то, — говорит мой фельдшер Славик.

— Кольнем – привезём без симптоматики, не положат. Так поедем. Только осторожно.

И ещё что-то тоже яркое, сочное, про дом, про детей, про собак и друзей. Что-то болезненное и радостное, вдохновляющее и успокаивающее мелькало перед глазами, пока я не понял, что молчу уже минут пять. Я встряхнул головой.

— Простите, задумался, — сказал я стоматологу.
— Чувствуете себя как? , — ответила она и стало понятно, что она спрашивает это не в первый раз.
— Нормально ему, зевнув сказал критик. Маленький, сжавшийся, росточком ниже табуретки.
— Нормально, доктор. Уже нормально. Когда теперь приходить?
— Через неделю. Будем доделывать семёрку.

Я шёл к машине, стараясь не упасть на этом гололёде. Сел, нажал кнопку запуска двигателя. Включил обогрев сидений и руля, устало откинулся на спинку.

Вот у меня дурной критик, подумал я. Всерьёз хочет сказать, что смысл жизни в достижении какого-то значимого результата. Результат жизни всегда один и никаких других результатов в ней не бывает. Жизнь это не какая-то конечная точка, которую мы должны достигнуть. Жизнь – это то, что мы на пути к этой точке почувствовали, узнали, забыли и вспомнили, полюбили и возненавидели, открыли, потеряли, нашли, создали, разрушили, встретили и упустили.

Любая жизнь, есть в ней яхта или только бумажный кораблик, уже полна невероятных достижений, преодолений, смыслов и радостей. То есть всего того, что этот “невероятный результат, который ты должен был достичь к сорока годам” должен был бы тебе принести. Мало того, какого бы размера ни была твоя яхта, ты всё равно никогда уже не будешь настолько же счастлив, как когда бежишь через двор к друзьям и в твоей маленькой ручке кусок хлеба, который мама намазала маслом и посыпала сахаром.

Твоя жизнь уже никогда не будет бессмысленной и ничтожной. Потому что всё это в ней уже было. Надо только не забывать об этом. Целостно и удивлённо, шагая по ней дальше.