Алкогольная деградация
— Триста первая, на вызов. Триста первая, — радостно захрипела система оповещения.
— Что там у нас?
— Тридцать три года, пьяный, агрессивно себя ведёт. Все как мы любим, доктор. Полицию вызывать?
— Погоди, давай посмотрим сначала, что там и как. Может и не пьяный и не буйный.
Из окна скоропомощной газельки город видится иначе, чем маршрутки. Кто-то смотрит на тебя со злобой, мол, какого хера ты тут требуешь тебе уступать. Кто-то с ленью в глазах, и на лице его читается: “Все умрём, чего спешить”. А кто-то и с тревогой.
А ты сидишь, полуприкрыв глаза, и тыдым-тыдым по ямам и люкам. Нет никакой разницы, что там на вызове. Все равно нельзя сделать больше того, что умеешь и ввести в пациента больше того, что в твоей сумке.
Третий этаж. Начинает как-то пованивать. Фельдшер кривится и поджимает губы. Он здоровенный детина с выбритыми висками и с серьгой в виде блестящего самореза.
Дверь – какие-то нелепые куски металла абы как наваренные друг на друга. В них прорезаны неровные дырки для ключей.
Стучим, подставляю ногу так, чтоб дверь нельзя было резко распахнуть. Жизнь врача-психиатра скорой помощи полна таких вот мелких жизнесберегающих фишек.
Никогда не поворачиваться к больному спиной. Не носить толстые не рвущиеся цепочки на шее. Не давать распахиваться дверям.
Дверь открывается и из неё сразу вываливается пьяный мужичок, суетливо проскальзывает между нами и скатывается по лестнице. В проёме остаётся женщина с телом девушки и лицом старухи.
Глаза, которые когда-то были серыми, теперь напоминают воду в отстойнике молокозавода. Волосы с химической завивкой на стадии полураспада. Свисают как сосульки, цвета снега, на который мочилась собачья свадьба.
Все лицо парадоксально в отёках и морщинах.
— А, вы приехали, наконец-то. Заходите.
Она, пошатываясь, отступает вглубь.
Есть инфантильные люди, считающие, что в этой жизни надо попробовать всё. Так вот, ребята, такие запахи, как в этой квартире, определенно пробовать не стоит.
Мне кажется, что я чувствую эту вонь не только носом, но и всей кожей. Словно липкий жирный туман. И не вижу его глазами только потому что все лапочки кроме одной пропиты и в квартире почти ничего не видно.
— Вон он, валяется. Забираете его нахер. Скажите в больнице, что сестра сказала его забрать.
Смотрю ей в глаза, медленно и чётко произношу: “Здесь я решаю, кто, когда и куда поедет”. Женщина меняется в лице и начинает жалобно лепетать:
— Он напился, кричал на меня, говорил, убьет.
В этот момент с какого-то топчанчика на полу откидывается грязное одеяло, на нем садится паренёк, смотрит на меня слегка очумело и говорит
— Я проблевался, все в порядке, меня пропустило.
— Я очень рад, дорогой, что ты проблевался, что бы я без этой информации делал. Пил сегодня?
— Выпивал, маленькую, не больше.
Тут за моей спиной внезапно и пугающе раздается какой-то скрипящий звук, складывающийся в слова:
— Ха-ха. Маленькую он пил. Большенькую, а не маленькую.
Парень недовольно дёргается и кричит мне за спину:
— Мать, ты там заткнись, чего ты врёшь-то?
Я настороженно оборачиваюсь. Темно. Стекла из окон пропиты, окна забиты фанерой или картоном, непонятно. Стоит какое-то кресло, покрытое жёлтой коркой грязного жира, в нем спит какой-то седой человек. Заглядываю за кресло, там, из кучи бесцветных ссаных тряпок выглядывает серое морщинистое личико.
Глаза веселые и совершенно безумные.
— Господи, а это кто?
— А это наша мама, — отвечает мне женщина, открывавшая дверь.
Неврологический осмотр парня. Очаговой симптоматики нет. Давление, глюкоза, сатурация, температура – все в норме.
— В больницу хочешь?
— Нет, доктор, не хочу.
— Буянить будешь?
— Нет, доктор, не буду.
— Смотри мне! Будешь буянить приедем с полицией. И в итоге ты окажешься в больничке, где тебе в задницу будут колоть галоперидол.
— Галопеидол, Галопеидол, ахххааа.
За раздается скрип, похожий на смех.
Мы вываливаемся из квартиры. Откашливаемся, отплевываемся. Осенний воздух кажется божественным эфиром, наполняющим жизнью каждую клеточку тела.
Ручка, карта вызова, почерк должен быть разборчив.
Неожиданно замечаю, что какое-то время уже ничего не пишу, не двигаюсь, смотрю в одну точку. И замечаю мысль: “Как это получилось? Когда все пошло вот так?”
Ведь эта женщина, лежащая в тряпках за креслом, она ведь когда-то этого паренька рожала. Кормила грудью, гладила ему маечки. Потом водила в садик, ходила с ним на линейку в первый класс… Как так получилось, что жизнь привела вот к этому смраду, кошмару и безнадёжности?
Где эта точка? Где этот слом? Как его можно было избежать?
Я понимаю, что повторяю про себя один и тот же вопрос: “почему так?” И не нахожу ответа.
— Что ставим, доктор?
— Эф десять точка один. Употребление алкоголя с пагубными последствиями для здоровья. И в социальную службу надо передать, чтоб работника прислали. Что там у нас, возвращаемся?
— Нет, доктор, женщина сорок шесть лет, странно себя ведёт.
— Ну поехали тогда.
— Поехали.